Бритвенно-острое лезвие принимает подачу люминесцентной лампы, передает пас мертвенно-белого света в усталые глаза. Мэдс щурится, пробует кромку, удовлетворенно кивает, замечая на подушечке пальца кровь: она не любит тупые ножи. И пусть Джефф запрещает держать оружие в полной боевой готовности (ведь мало ли что!), пара безупречно заточенных клинков среди бесполезного витринного инвентаря все-таки скрывается (ведь мало ли что!). «А ну как зомби-апокалипсис случится? Чем станешь отбиваться?» — отшучивается пойманная с поличным, совершенно осознанно умалчивая, что отнюдь не мифические монстры волнуют ее — настоящие.

Вне кардиоваскулярной системы кровь остывает стремительно, это она запомнила хорошо. Неоновой октябрьской ночью оросившая руки алость была тепловатой, почти холодной. «Странно, — успела подумать Мэдс, — почему ее называют горячей?». Двухметровый амбал на глазах уменьшался в размерах: пошатывался, горбился, падал на колени, валился на пол. Вокруг рваной прорехи на зеленой майке разливалось Черное море. Выйдя из берегов, оно лизнуло песочный ковер — тут-то и стало ясно, что море на самом деле Красное. Свободно разливающееся красное море на четко очерченной фигуре песочного ковра.

После того, как ведомая любовью к колюще-режущему, зависимая от ощущения защищенности Мэдс устраивается в оружейный, покупателей становится больше. Джефф каламбурит ее имя в «Мэджик» и утверждает, все дело в том, что она приносит удачу. Мэдс каламбуров избегает и подозревает, все дело в том, что ее полные, от природы яркие губы на подсознательном уровне символизируют половой акт. Она даже пытается тушевать их телесного тона помадой, но сделать неприметной форму оказывается не в силах. Всякий раз, как остановившиеся взгляды делаются чрезмерно очевидны, ее откровенно передергивает: картины ее губ на их (не таких уже вялых теперь) членах омерзительны.

Ей казалось, убить его будет просто (она не раз представляла, как это случится). Ей казалось, перерезать глотку ему будет как нечего делать (она не единожды совершала это во сне). Ей казалось, главное в этом вопросе — решимость (годами лелеемой ненавистью обеспечена в полном объеме, нет проблем). Оказалось, дерьмо та решимость, главное — аффект, прямой хват и нанесение удара в живот, а не куда придется.

С голосом, конечно, тоже засада. И с бюстом. И с ягодицами. Их Мэдс маскирует бесполой одеждой и препротивной писклявостью, но от пронзительно-высокого тона принимается болеть голова, а явных пидоров, мечтающих засадить по самые яйца лесбиянке, и тайных пидорасов, мечтающих постучаться в заднюю дверь томбоя, в захолустном городишке насчитывается значительно больше, чем можно было ожидать. Не в коня корм.

До определенного момента она считалась родной (официальная формулировка: роднее, чем его собственная дочь, что пробуждало чувство смущенной гордости), воспитывалась пытливой и самостоятельной, решительной и либеральной, любезной и рассудительной — а потом у нее выросла грудь. Точнее, сначала тринадцатилетняя девочка проснулась среди ночи под дивный аккомпанемент немелодичных альковных нот, перепугалась до полусмерти, раскричалась до хрипоты, разрыдалась до икоты и тем, сама того не желая, положила конец сексуальной жизни родителей (равнодушная к аспекту интимной близости Алана была лишь рада воспользоваться оказией), а потом у нее выросла грудь.

С другой стороны, нет худа без добра. Будь она стиральной доской изможденного модельного типа, кто бы ее в «демонстраторы пластических поз» взял (кому нужны эти скелетоны, не Breguet же), а так все польза. Натурщицкая доля дается, правда, нелегко: до ломоты в костях затекает шея, до судорог мышц деревенеют конечности, подверженный статическим перегрузкам хребет разваливается на отдельные позвонки, одурманенная художнической химией голова раскалывается на одиночные черепки, в самый неподходящий момент, разумеется, хочется в туалет и приходится терпеть, терпеть, терпеть… а платят за это все пенни и пенсы. Как ни крути, приятного мало, однако с первостепенной задачей позирование, тем не менее, справляется: позволяет взять под контроль страхи, сделать что под сосредоточенным взглядом творцов, а не похотливым — самцов, значительно проще.

Подаваемые под соусом шалостей шлепки по крепкой заднице и щипки за обозначившееся женское достоинство (34С, как-никак) вызывали неподдельное замешательство, украдкой щекочущий шею шепот отзывался подлинным смятением. Прочно вшитое в подсознание табу находило выражение в неотступно преследующих ночных кошмарах, хитро выплетенная из недомолвок речь получала выплеск в не спонтанно накрывающей тошноте. Чувствуя, как вокруг медленно сжимается кольцо, Мэдс спадала с лица и впадала в депрессию. Безразмерные шмотки («Мне так нравится»), закрытая на замок дверь («Мне так нравится»), столовый нож под подушкой («Мне та-а-а… нет, я не знаю, куда подевался двенадцатый из набора») и холодный липкий пот стали атрибутами каждого дня.

После часов мимикрии под хладный камень тишина и покой желанны менее всего, потому следующим пунктом в расписании дня становится бар, паб, клуб, закусочная, кафе-мороженое, домашняя или не очень вечеринка — что угодно, лишь бы людей побольше, музыка погромче, напитки покрепче да танцы как Бог на душу положит. Заползающие на протяжении молчаливого позирования в голову змеи требуют немедленного укрощения, и Мэдс поит их молоком (алкоголем, алкоголем, конечно), зачаровывает звуком, гипнотизирует ритмом, после чего надежно запирает до следующей встречи со скульпторами и художниками. Знает: оставь ядовитые мысли без внимания — сопьешься, скуришься, снюхаешься, сколешься, сойдешь с ума и войдешь в могилу, а так час-другой пагубных размышлений в жестко регулируемой среде незнакомцев позволяет держать себя в узде в течение всего остального времени. И на лекарей душ человеческих тратиться не приходится.

Заслышав предложение обратиться к психотерапевту, истерзанная страхом и безысходностью девица перепугалась еще сильнее: перед мысленным взором замаячила сомнительной привлекательности перспектива обнаружить себя в мягких стенах бедлама (а что, видали мы печальных юных дев в просторных белых палатах, за роли в таких картинах Оскар дают!). На фоне нечеловеческой усталости, вызванной стрессом, депрессией, бессонницей, борьбой за личную безопасность, секретность происходящего и, в конечном итоге, собственную жизнь, подобного рода расклад виделся более чем правдоподобным, и Мэдс взмолилась не отдавать ее мозгоправам. Крича, рыдая, хватая мать за руки, обещала, что будет хорошей, клялась, что не виновата, что закончит школу с отличием и поступит в хороший университет, что станет стипендиаткой и будет жить в студенческом городке, что не виновата, что уедет далеко-далеко и будет только присылать открытки, что не виновата, не виновата, не виновата!.. Мама, мамочка! Это не я, не я!!!

Первое знакомство с методами психоанализа случается в ходе расследования обстоятельств смерти Ричарда и Аланы Сэджвик, второе — в процессе суда над оставшейся в живых семнадцатилетней Мэделин. Первое именуется психиатрическим освидетельствованием, второе — комплексной судебной психолого-психиатрической экспертизой. Ни то, ни другое особенно приятных воспоминаний после себя не оставляет, и с тех самых пор Мэдс держится от специалистов медико-ментального фронта подальше. Как безапелляционно исключает из жизни и все способное привести к повторному заключению под стражу: тюрьма понравилась ей еще меньше процедур со сложными угрожающими названиями.

Разразившийся скандал сохранился в памяти лишь слайдами, сжалившийся над травмированной психикой мозг милостиво потер кинематографическую пленку. В коробку с диапозитивами в итоге вошли: яростное «Что ты сделал с моей дочерью?!», неясное насчет мужской немощи, шокированное «Импотент?!» и вслед за тем запинающееся «Но как же… ты ведь… для чего тогда… зачем?!», гневное «Кто импотент?! Я?! Тварь малолетняя, я покажу тебе импотента!», стискивающие плечо пальцы, звук расстегиваемой ширинки, молнией метнувшаяся Алана, резкий взмах руки, хруст височных костей, кулем обвалившаяся Алана, кухонный нож, удар. Удар. Удар. Удар. Оросившая руки алость тепловатая, почти холодная. «Странно, почему ее называют горячей?».

говорит мол какого хуя мы в его шоу
у него в сценарии всё кончается хорошо
там ни слова про то, как ты вышел вон
там про нас вообще ничего. ©

Неспешно собирающая своё сознание по частям, сквозь туманную полудрёму Энни отчётливо ощущает на себе чужой взгляд, впивающийся куда-то в область затылка, однако и не думает подавать вида, что давно пробудилась — у стоящего позади неё мужчины есть какие-то причины молчать, и она с лёгкостью и удовольствием позволяет ему вовлекать себя в бесконечную, длящуюся уже несколько недель игру. Ситуация патовая, однако капрал Леви — не из тех, кто так быстро опускает руки. А Леонхарт парадоксально позволяет себе наслаждаться его обществом и не прекращает размышлять. В свободное время, коего у неё теперь предостаточно, она предаётся рефлексии с упоительным наслаждением, и старательно исследует каждую мысль, проскользнувшую в голове — самокопание продолжается даже тогда, когда допрашивающий её объект вновь возникает на горизонте и тем самым вызывает нервную дрожь где-то на уровне ощущений, — много более эфемерных, нежели полноценно реальных. Однако Леонхарт и правда что-то чувствует — и одно только это вызывает в ней невиданный ранее, шквальный эмоциональный диссонанс, вынуждающий то и дело пересматривать собственные взгляды и убеждения. Правда, пока всё безуспешно.
Она, не скупясь на затраченные часы, то и дело вертит сложившуюся ситуацию в голове, проворачивает её с разных сторон и предполагает возможные решения — смирительная рубашка крепко удерживает тело, и побег представляется слабо возможным; в какой-то момент Леви даже прекращает грубо стягивать её губы ещё одной твёрдой тканевой полосой, ибо интуитивно чувствует, что данная область никак не поможет ей обратиться. Энни нервно облизывает их тогда, ощущая растрескавшуюся кровавую корочку под языком, тяжело дышит, и смутно осознаёт, что вопрос не столько в побеге, сколько в том, что бежать ей некуда. Ей не удаётся спланировать сносной возможности высвобождения за стены, а от мыслей о вынужденном сокрытии в их пределах её даже слегка подташнивает. Многие из людей отвратительны ей на каком-то ином, много более глубоком уровне — она, не причисляющая себя ни к людям, ни к пресловутым Титанам, их пожирающим, тем не менее не хочет связываться с первыми, ибо не доверяет никому. Каждый день она с лёгкой долей страха ждёт провала оставшихся на свободе друзей, и опасается увидеть их в соседней камере — за последствия ни она, ни кто либо ещё здесь ответственности не несёт. Однако время проходит, и Райнер с Бертольдом всё ещё остаются на свободе, а общество капрала всё так же развлекает её в те редкие моменты, что он задерживается. Непозволительно долго, на его хмурый, прожигающий её ненавистью, взгляд. Непозволительно мало, что до её равнодушного.

Первую неделю она не говорит ничего. Он, к слову, тоже. Безмолвно взирающий на неё со свободной стороны, едва ощущающий, как тёмный зрачок полностью искореняет из глаз серый цвет, заполняя собой всё пространство. Он ненавидит её, и Энни знает, что ему есть за что ненавидеть. Кровь на её руках капает на серый, испещрённый трещинами пол, и напоминает о четырёх смертях из элитного отряда Леви Аккермана — она улыбается ему, тем самым убеждая в том, что ей не жаль. Что парадоксально — это и правда так. О смертях глупой четвёрки она вспоминает с особым наслаждением. Возможно потому, что они, столь самоуверенно бросавшиеся в бой, не нашли в нём ничего, кроме позорной кончины, разукрасили своей кровью древнейший лес и не заслужили даже толики памяти. Однако он, несмотря ни на что, всё ещё помнит.
В одном крохотном, замкнутом помещении, капралу разведывательного корпуса и женской особи быстро становится тесно. Душно. Этот мир им никак не поделить на двоих. Вязкая тишина, липкими нитями опутывающая тела, каплями пота стекает куда-то за поясницу, и в жилах стынет кровь — а потому молчание приходится нарушить. Сильнейший боец человечества, кажется, вспоминает, что прислан сюда дабы допрашивать её — командор Смит более никому не может доверить столь ответственной миссии, а сумасшедшую женщину из Отдела Исследований и вовсе держат от Леонхарт подальше. Она вынужденно признаёт, что глава разведки вовсе не пустоголовый дурак — быстро смекающий, что из разговорчивой и жадной до любой информации Ханзи, Энни сможет вытрясти куда больше, чем та из неё, он направляет к ней нелюдимого, мрачного и крайне необщительного капрала. С личными счётами. Со взглядом, от которого у самой девушки где-то вдоль стянутых запястьев порой пробегает дрожь. Неделя глухого и слепого молчания стоит сильнейшему воину человечества тысячи нервных клеток, а ей самой — прокушенного от неожиданности языка, когда он, наконец, заговаривает с ней.

Энни недовольно подбрасывает глаза к потолку, когда чётко поставленные вопросы требуют незамедлительных ответов — размышляет, стоит ли выдавать хотя бы часть известной ей информации. Думает, как лучше дозировать столь необходимые разведке сведения. На сколько она сможет растянуть собственную жизнь, что рискует оборваться в тот самый момент, когда у капрала Аккермана лопнет терпение. И ведь ему простят — лучший боец человечества, мать его. Смит просто не сможет потерять столь ценного приобретения. А ещё она понимает, что тот вполне может попытаться выбить из неё признание силой — Леви, не имеющий никаких тормозов, сдерживается, вероятно, только благодаря чётко полученному приказу, однако его терпение далеко не безгранично.
Она смакует его, цокает языком и прикидывает, что станет делать, если её всё же решат пытать. Обратившись, она едва ли сможет убежать далеко и скорее всего будет окончательно уничтожена — сил на создание второй кристальной оболочки после столь скудного жизненного режима может банально не хватить. Однако терпеть мучения просто так — вариант ещё более малоприятный.
Мысль, однако, всё ещё кажется ей донельзя абсурдной — разведка, по её мнению, не решится пытать того, кто может впоследствии послужить причиной сотен смертей. Им дорога каждая жизнь. А Энни, в сущности, с лёгкостью готова расстаться со своей — в ней нет и толики смысла.
И оттого с большим удивлением она ловит себя на внутреннем парадоксе, что совсем недавно он возник — приходы капрала порой действуют на неё почти что умиротворяюще, и она, никогда ранее не страдавшая излишней общительностью, который раз подмечает, что с ним ей даже хочется говорить. Однако всё не о том, о чём жаждет поговорить он.

Энни всё так же равнодушна.
(холодно)
Энни не хочет разговаривать.
(пошло)

Она делает громкий вдох. Спиной всё ещё ощущает концентрированную ненависть, исходящую из его зрачков, и отсутствие какого-либо выражения на лице — ему только так кажется, однако она давно уверяется в том, что правила игры здесь устанавливает он. А она позволяет себе быть ведомой.
Ей мучительно хочется провести пальцами вдоль решётки, впечатывая в память чувство прикосновения к чему-либо настоящему, однако такие роскошества ей не позволены. Стоит, наверное, благодарить судьбу за то, что её рот более не находится в круглосуточно связанном положении. Едва заметно она шевелит ногами, только слегка разминая их. Разгоняет по телу кровь. Не спешит оборачиваться.

— Тик-так, Леви. Тик-так.

Имитировать острое ощущение надвигающейся на них опасности ей нет надобности — жизнь каждого из членов разведки находится в опасности каждый день, однако в свои слова она вкладывает много больше. Всё ещё не оборачиваясь, Энни пророчит капралу скорые неприятности. Она знает, что начальство не будет долго ждать от него информации — две недели не приносят никаких плодов, но он всё ещё ходит к ней, а она всё ещё выжидает момент, когда его сдающие нервы позволяет ей использовать его как путеводную нить. То ли для связи с поверхностью, то ли для сексуального удовлетворения.
Выбрать как никогда сложно.

— В подземном городе было так же мрачно, Леви?

Она позволяет себя приподнять уголок губ в искривляющей её невыразительное лицо ухмылке, но всё ещё не разворачивает к нему головы. Острая потребность хоть как-то развлечься давит на мозг как никогда ранее — и она решает рискнуть, а заодно и в очередной раз проверить всю силу хвалёной капральской выдержки. Удочка закидывается непроизвольно, сведения подбираются случайно, однако Энни знает, что словами стреляет мастерски — издержки профессии и подоплёка, скрывающаяся за повышенной неразговорчивостью.

В виске начинает пульсировать боль — столь невовремя, что она досадно морщится, изнывая от желания прикоснуться к беспокоящей её зоне рукой и трением пальцев о кожу снять возникшее напряжение. Чуть откидывая голову на решётку, она прикрывает глаза и машинально проводит языком по губам.

Спутанные волосы, выбиваясь за грань тюремной камеры, нарушают личное пространство.